Давно. Срок шесть недель, может быть; сверху месяц. А как думаете, я живу? Как теперь мне вообще жить, когда носи, молчи, никому не говори — как о беременности до четвёртого месяца. А вдруг не выносишь, не доносишь, не вынесешь своей нерассказанной жизни, и тогда зачем жила её, если не родится из этого ни человек, ни книга, ни хоть какая-нибудь правда.

В ноябре влюбилась.

Чтобы встретиться, нужны двое, и мы встретились. Слишком красивый человек, возраст — 812 лет, знает ответы на все вопросы, кроме одного. Он (человек) хранится в космосе и оттуда смотрит через зрачок, и туда водит по одному (по одной) — показать. 

Красивый человек красиво живёт в красивом доме в самом центре самого красивого города, носит одежду двух цветов, пахнет хлопком или как будто всё хорошо: как и другим животным, ему тоже дана защита — вот например такой безопасный запах.

Красивый человек любит меня в настоящем моменте (хоп и прошёл момент, а теперь любит или нет, а теперь, а теперь, театр это или нет, настоящий он или нет, был он или нет, а сейчас, а сейчас, хоп и уже прошло, новое, снова новое, а теперь заново — и вот сейчас). Ну как, как я расскажу это? Слово скребется, потом отскакивает со стола, прыгает, будто упругое, я ловлю и поймала — стало песком, рассыпается в руках. Очнулась — одна ночью на улице, смотрю в свои пустые ладони, мокрые — ведь дождь, и вдруг заметила: слышу каждый звук — кроссовки по асфальту, мотор, шину, листьев шорох, сигнал заднего хода, как кто-то говорит в телефон по-немецки, как выдыхает — сначала звук, а потом пар, это осень в Берлине, и как во въетнамском кафе над дверью от ветра звякает (не звенит) колокольчик, шипит и тащится велосипедная шина по размокшим листьям, я слышу ещё громче всего как бьётся моё сердце, а это значит — оно есть. 

Говорит, если 23 года жили хорошо, а на 24-й — нет, то те 23 — всё, по нулям, ничего не значат, не имеют больше ни смысла, ни силы — не любит воспоминания, но делает и потом хранит фотокарточки, видео, аудио. 

Не считает ценным прошедшее, но записывает его, фиксирует — ищет, собирает будто доказательства существования хоть чего-нибудь: может быть, себя.

Я с ним спорю, утверждаю и клянусь: ты есть, мы существуем — особенно я это знаю, когда рождаются дети и умирают взрослые. И когда умирают дети — тут договорились. Плотной, густой, осязаемой, вязкой становится действительность. Вот люди стоят и ветер приподнимает синхронно им полы пальто, вот медленно падает лист, вот спотыкаешься о камень, и знаешь сразу, хотя верить не хочешь, что всё это происходит на самом деле.

Красивый человек — как обезумевший бездомный, не знающий, кто он, где его дом, что он умеет, не ведающий, кто его любил, знающий только это: голод, радость, страх, страсть, злость {красоту, звук, любовь}. Как я это напишу? Он смотрит будто у него, а не у Кати Щегловой уснул на дне зрачка лесной олень. Он говорит, будто всё хорошо. И то, и другое — дождь. Он — выставка о звуке без звука. Бабочка в ладонях будто, будто ресницы в ключицу, будто во всё небо над лесом сверкнуло — и пошёл. И сверкнуло, и пошёл, и бабочка бьётся.

В ноябре два дня была счастлива. Двадцать два заламывала руки — брала и выкручивала. Здорово растянула: пальцы, скилы, ощущения, время. Лежала в воде: ложилась в воду (Вова говорит, как в утробе матери). 

В ноябре, как и в каждом месяце, приходили чужие и свои — и хотели встречи. Я пробовала — не могу никого пустить через глаза, ни в кого сама не проникаю. 

— Ты думаешь, что предашь меня? 

Как я ему объясню? 

Всем отказывала — переносила, извинялась, всем, кроме того одного. К нему и улетела — в Стамбул. Было страшно потому, что мы (хоп, и готово новое мы) из одного города, и это как будто бы вдруг внезапно дом обрести — как я это опишу, когда мне не пишется? Слово ворочается, поворачивается то плечом, то спиной, и царапаю его, и тянусь, и жмусь. 

— Он сильный? — спрашивает.

— Сильный, — отвечаю. И позже (перемотаем) добавляю:

— Я хочу хорошо попрощаться. 

Он злится и отвечает:

— Я не собираюсь с тобой прощаться. 

Но это чтобы встретиться, нужны двое. А чтобы прощаться — достаточно одного. Это 24-й год: воспоминания не имеют ни смысла, ни силы. Тогда было важно, а потом наступило новое, и сейчас, и сейчас, и теперь. Тем не менее, видишь, я тоже их записала. Зафиксировала как доказательство того, что ты существуешь. Потому, что я никогда никого не выдумываю, не умею — только пишу, как ты — звук.

Бабочку отпускай.

О чем эта новая книга Радмилы Хаковой «147 свиданий»?