Каждый местный житель словно только и ждет, чтобы подарить вам мешок персиков, бутылку домашнего вина или хотя бы подсказать дорогу к усадьбе Шалвы Амонашвили. Настоящего человека-легенды, полвека назад перевернувшего всё мировое образование своей «гуманной педагогикой».
Правда, в Грузии 86-летний Амонашвили проводит всего три месяца, а остальные девять без остановки путешествует с семинарами по миру, встречаясь с учителями и родителями. Мне повезло застать его в первые дни после возвращения домой.
Усадьба Амонашвили за последние годы серьезно выросла в размерах — доставшийся Шалве от бабушки дом по-прежнему на месте, но сам преподаватель живет теперь в новом, построенном его сыном Паатой. Перед тем как торжественно проводить в рабочий кабинет Шалвы, помощники учителя устраивают мне своеобразную экскурсию: на трех гектарах земли здесь разместился маленький музей, бассейн, часовня и даже мини-греческий театр, где с приезжающими на семинары детьми проводятся беседы о жизни. «Меня после первой поездки сюда все спрашивали: „Ну что там было, расскажи?“ Но это невозможно объяснить, — говорит мне Наталья из Украины, которая после общения с Амонашвили сменила работу и стала школьным учителем. С тех пор она приезжает сюда каждый год в качестве детского воспитателя. — Вы сами поймете. Это прямая передача из сердца в сердце. Когда побудете здесь и пообщаетесь с Шалвой, вы уже никогда не будете таким, каким были раньше».
Взгляд — первое, что отмечаешь при встрече с Амонашвили вживую. Эти мгновенные метаморфозы я увижу еще много раз: вот Шалва сидит за экраном ноутбука в окружении книг, суровый и строгий в своих очках в роговой оправе. А вот с ним рядом оказываются дети, и его взгляд за долю секунды становится озорным: это глаза ребенка в тот момент, когда он что-то замыслил, но ни за что на свете не расскажет, что именно. Взгляд, которым смотрит на меня Шалва во время моего подробного вступительного монолога, — внимательный и изучающий. Глаза не отводятся от меня ни на секунду, он едва заметно покачивает головой — то ли в знак одобрения, то ли из чувства такта. Мой первый вопрос задан, и в кабинете повисает тишина. Шалва продолжает внимательно смотреть на меня. Слышно, как по всей усадьбе заливаются птицы. «Александр, а вы уже познакомились с Грузией?» — обезоруживает он меня ответным вопросом. Это будет намек: за следующие восемь дней здесь мне и правда предстоит пересмотреть всё, что я знаю об учителях, школе — и даже жизни и любви.
Часть первая. Прошлое
Где бы вы ни оказались в Бушети, отовсюду будет открываться вид на Алазанскую долину: изысканную симметрию горных хребтов, словно нарисованную акварельными мазками. Ее прекрасно видно прямо из окон кабинета Амонашвили на втором этаже дома. «Может быть, ради этих гор я и обосновался здесь, — говорит Амонашвили, родившийся и проживший долгое время в Тбилиси. — Я не знаю, как они называются. Отсюда при ясной погоде можно увидеть Казбек и Эльбрус… Но остальные? Я взял и назвал их своими именами. У меня есть гора Ушинского, Макаренко, Песталоцци, Сухомлинского, Гогебашвили, Корчака. И знаете, в чем дело? Эти горы и породили гуманную педагогику. Когда я смотрю на этих великанов с моими названиями, всегда думаю: „Что их держит?“ Что держит Сухомлинского, Квинтилиана? Есть же какой-то фундамент, не позволяющий им разрушиться. До того как начать изучать этот вопрос — еще при советской власти — я читал классиков с точки зрения материалиста и видел в них мракобесие. Так нас воспитывали в университете».
Изучив классическую литературу, Амонашвили пришел к выводу, что тот самый фундамент и могущество всех великих педагогов — это вера. Не обязательно религиозная, а вера как таковая: например, в ребенка и в то, что он может воспитываться без принуждения и насилия. «Есть восточная мудрость: никто тебе не друг, никто тебе не враг, каждый для тебя — учитель, — говорит мне Шалва. — И каждый из нас — учитель. Мама, папа, бабушка и дедушка — это педагоги для своих детей. И если мы хотим найти в себе Макаренко или Сухомлинского, то нужно верить в то же, во что верили они. Вера — это предчувствие знания, перетягивание завтрашнего дня на сегодняшний. Когда я с помощью веры посмотрел на педагогическую реальность, то увидел, что всё, кроме классики, — это насилие над тем, кого мы называем молодым поколением. И еще я увидел, что этот авторитарный подход — очень дешевый. Надо всего лишь иметь ремень и демонстрировать над ребенком власть: отметок, учителей, свою родительскую власть. Но многие преподаватели понимают веру двояко. Они могут только что исповедаться в церкви и поставить свечку. А стоит им зайти в класс — и веры как будто не бывало. Увидят какого-нибудь ученика: „А ну-ка встал, выйди из класса, без мамы не приходи“».
Когда-то Амонашвили сам был таким же авторитарным учителем истории. «Решал, кого вызвать к доске, а кому поставить тройку, чтобы знали, как надо ко мне относиться, — вспоминает Шалва. — А потом однажды восьмиклассники отвели меня в угол и спросили: „Почему вы так делаете?“ Я говорю: „А что?“ „Да вы полюбите нас! Мы же с вами хотим дружить“. Я задумался. Ведь правда: я и не знал, почему так поступал. Но дети — учителя для учителей. С помощью них можно пройти самые изумительные курсы повышения квалификации. После того случая у меня с учениками сложились прекрасные отношения, они историю выучили лучше, чем обычно. И мне с ними стало хорошо: шел в класс — они ждали меня. Даешь любое задание — они исполняют».
Все атрибуты школы, которые до сих пор вызывают у нас желание поежиться — от красной ручки в дневнике до оценок, — Амонашвили начал менять еще при советской власти. «Красным ведь обычно в дневниках и тетрадках отмечают ошибки, — говорит Шалва. — Моя ученица Леночка однажды заплакала из-за отмеченных мной ошибок, из-за того что не знает и не любит математику. Я сделал вывод: красные чернила не годятся, надо ее чем-то радовать. Чем? Отмечать успехи. Ошибки запоминай, но исправляй их с помощью других методов. Не надо задерживать детей над ошибками. Им нужно восхождение, а не спотыкание».
Гуманная педагогика Маркса
Свое выступление перед учителями Амонашвили часто начинает с вопроса: «Кто считает себя негуманным, пусть поднимет руку». После «безмолвие было ему ответом» Амонашвили задает следующий вопрос: «А кто считает себя гуманным учителем?» И вот тут, как любили говорить в школе, лес рук. «Послушайте и потом решайте, насколько вы гуманны. Вместо вас никто этого не определит», — говорит Шалва, после чего раскрывает удивительное совпадение. «Human на санксрите звучит как „умэн“ и буквально означает „смертный, который ищет себе опору духа и находится на пути поиска себя“, — говорит мне Амонашвили. — В русском языке говорят „умный“. Когда мы говорим о гуманизме, я вкладываю именно этот смысл. Моя доброта, улыбка, уважение и почитание вас как человека, желание помочь — это всё гуманизм. Это моя вера, которая рождает такое отношение к вам. Точно так же в переводе с санскрита учитель — „носитель света“ для души. Не предмета».
Амонашвили начал первый эксперимент в 1964 году в одном из классов школы в Тбилиси — и он продолжался десять лет. В какой-то момент идеями гуманной педагогики было охвачено две трети школ в Грузии. «Нас часто спрашивали: а что, советская школа не гуманная? Но в 60–70-е годы ответить на этот вопрос отрицательно означало подорвать основы советского образования. Это же была „самая лучшая школа в мире“, — рассказывает Амонашвили. — Когда советская власть решила ставить детям цифровые отметки вместо словесных — это была особая забота о детях или о власти партии в школе? Мы отменили оценки, и получилось, что пошли против властей».
Экспериментальная школа Амонашвили выпускала ежегодно в восемь раз больше медалистов, чем весь регион. Каждую неделю сюда прилетали сотни преподавателей со всего мира, чтобы посмотреть своими глазами на происходящее. В то же время в Грузии Шалву и его коллег называли «буржуазными учителями», а школу не раз закрывали. «Педагогика была нашей подпольной работой, — вспоминает Амонашвили. — У нас, как у Христа, была группа посвященных. Мы давали произведения, которые обогащали детей больше, чем стерилизованная идеологизированная литература. Кто-то, конечно, догадывался об этом. Меня вызывали в ЦК партии и спрашивали: „Почему ты дал это произведение? Что ты имел в виду?“ Мне тогда было лет 30, и я начинал в ответ нападать. Но как-то ко мне подошел мой профессор и посоветовал: „Научись врага переводить из оппозиции в позицию“. И я стал объяснять понятным им языком. Оказалось, что у молодого Маркса очень много мыслей, с помощью которых можно защитить гуманную педагогику. Я приводил его цитаты, в ответ меня заставляли показывать страницы из источника. Но потом вынужденно отступали. Это очень важный принцип: обезоружить противника так, чтобы он сделал шаг в твою сторону».
С приходом Шеварднадзе и Горбачева к смелым идеям Шалвы уже начали относиться лояльнее. Амонашвили до сих пор благодарен бывшему президенту Грузии за фразу, которую тот произнес после экскурсии по школе: «Делай что хочешь!» Второй эксперимент продолжался с 1974 по 1984 год, и, вспоминая это время, Амонашвили приводит неожиданную метафору: «Мне нравилось, что тогда мои мысли уже не были в клетке. Вот я раньше часто выращивал канареек. И когда открывал дверцу клетки и выпускал их в комнату, они не хотели вылетать. Или вылетят — и возвращаются обратно. Однажды в Тбилиси у меня с девятого этажа улетели семь птиц и сели на дерево около автобусной остановки. Я три часа стоял около них с клеткой, где были засыпаны зёрнышки. И одна за другой они постепенно в нее вернулись. Так и человеческая мысль. Тебе дают право — лети! Но уже неохота. Зачем? Может, там опасно? Я не знаю, что там меня ждет! Редко кто хочет стать чайкой по имени Джонатан Ливингстон».
Амонашвили рассказывает мне, что в годы своих экспериментов для него не было «плохих преподавателей», но из всех сделать хороших учителей все-таки нельзя. «У некоторых просто нет веры, что дети могут воспитываться без насилия, — говорит он. — Одна учительница прислала мне недавно письмо: „Я молодой педагог. Умоляю, объясните, как добиться, чтобы дети не мешали мне проводить урок?“ Я ей написал: „Да, я могу вам кое-что посоветовать. Наверное, сейчас есть возможность купить пистолет, с которым вы можете зайти в класс, направить в лоб ученика и объяснить урок. Мешать не будут“. Дети мне должны мешать, чтобы я потом мог их воспитывать. Если они всё изучают, готовят домашние задания и ведут себя нравственно, зачем им учитель?»
«Мы по традиции воспитываем детей в авторитарном стиле, это просто более удобный способ, — заключает Шалва, задумчиво глядя на пик Сухомлинского за окном. — Здесь действует только один закон: за хорошие поступки поощряй ребенка, за дурные наказывай. За хорошее поведение буду любить, за плохое — не буду. Это скрытая торговля, учиться такой педагогике не нужно. Так делали родители, так было в школе, я стал взрослым и по инерции продолжаю также воспитывать своего ребенка. Что такое ЕГЭ? Тот же империализм над детьми. Но личность без воли и смысла жизни не существует. У нее должна быть цель, устремленность. Сейчас философия такая: школа должна приспосабливаться к жизни. Но гуманная педагогика скажет иначе. Дети, повзрослев, должны преобразовывать жизнь. Личность всегда идет против актуальной потребности. И школа должна идти против течения. Если что-то плохо и в моих силах это исправить, я это сделаю. Без такого преобразования жизнь дальше не будет идти. Это и происходит, но медленно. А надо, чтоб человечество быстро шагало к своему будущему».
Часть вторая. Настоящее
За восемь дней на усадьбе я стану свидетелем множества вещей, которые меня по-настоящему удивят. Например, даже спустя полвека идеи Шалвы Амонашвили вызывают у некоторых людей агрессию и непонимание. «Мы в нашей школе решили немножко внедрить гуманную педагогику, — рассказывает мне Наталья, которая теперь ежегодно приезжает вместе с мужем помогать Амонашвили с организацией семинаров. — Мой муж Дима собрал родителей и попытался им объяснить, в каких непростых условиях живут наши дети и как важно их слушать. В ответ мамы и папы начали возмущаться. Спрашивали: „Зачем вы нас вообще собрали? Разве у нас были другие условия? Разве нас не били линейками? Как с детьми вообще можно разговаривать? И вообще, пока их не поколотить, у них так и будут двойки и колы“. Этот негатив „приехали тут со своими идеями“ перешел на нашего ребенка. Пришлось перевести его в другую школу». Тут мне очень кстати вспоминается совет Амонашвили: представить, что во время разговора перед вами — не ваш ребенок, а, например, Конфуций или Пифагор. Отнесетесь ли вы к нему так же? Скажете ли те же слова?
«В девяностые годы вы бы не пришли на такой семинар, даже в вашем городе, — обращается Шалва к группе родителей и учителей. — Воспитание детей не было тогда обостренной проблемой. Но нынешнее молодое поколение не умещается в традиционные рамки воспитания. Эти дети не терпят прежних авторитарных подходов, они уже не такие покладистые. Вы не замечали, как им сейчас скучно в школе? В советское время писали об „активизации процесса обучения“, а сейчас мы не знаем, что делать с этими гиперактивными детьми. Они новые, а вот мы остались старыми».
«Во все времена говорили, что школа готовит детей к жизни, — Шалва на секунду делает паузу. — Но если следовать этой логике, то непонятно, чем тогда дети должны заниматься с первого по одиннадцатый класс. В советской школе для этого был готовый ответ: учиться, учиться и учиться. Но разве „жить, жить и жить“ не нужно? Дети не готовятся к жизни, они уже живут».
Рассказы родителей о том, зачем они приехали к Амонашвили, — это сеанс самоанализа. Один за другим звучат истории об ошибках, допущенных в воспитании детей, и о том, как хотелось бы это исправить. А кто-то узнал о гуманной педагогике раньше и хочет избежать таких сожалений в будущем — одной из присутствующих девушек двадцать лет. И абсолютно для всех присутствующих слова Шалвы — это напоминание: соприкоснувшись с источником мудрости, мы неизменно возвращаемся вдохновленными и полными сил менять жизнь. Но, как обычно происходит в жизни, этот заряд постепенно и незаметно уходит под тяжестью рутины.
«С любовью у вас здесь всё построено», — скажу я Шалве в один из дней. Доля секунды, появляется улыбка, и глаза Амонашвили загораются знакомым огоньком: «Да. Здесь другого нет». Все восемь дней на усадьбе я буду пребывать в этом ощущении безграничного приятия и радушия, которое невидимыми нитями пронизывает всю атмосферу усадьбы. Еще в первый день, обедая вместе с Паатой и Шалвой как настоящая грузинская семья, я поймаю чувство, за которым обычно гонишься в жизни: никуда бежать не нужно, здесь твое настоящее место, тут чувствуешь долгожданное спокойствие. Настолько, что я почувствую беспомощность во время объяснения семье Амонашвили главной основы советского воспитания — «я — последняя буква алфавита». Здесь, в Бушети, подобные вещи кажутся чем-то нелепым и далеким. «У нас в Грузии такого никогда не было, — задумчиво ответил Шалва после моего объяснения. — Наверное, потому что в грузинском языке нет буквы „я“».
Каждый день в зале для общения с родителями я упирался взглядом в портрет Амонашвили с цитатой Льва Толстого: «Истинное воспитание детей — в воспитании самих себя». Во многом именно на этом строится то, что Шалва стремится донести всю свою жизнь. «На консультациях родители и учителя жалуются на детей, но ни слова не говорят о себе, — рассказывает Амонашвили. — Но это самооправдание. Так вы говорите: „Я — хороший учитель, я знаю, как учить, это они не хотят учиться“. Когда-то я участвовал в разработке стандартов российского образования и постоянно предлагал комиссии внести те или иные изменения. Председатель комиссии мне в какой-то момент сказал: „Слушай, ты нам мешаешь. Мы не будем этого вносить“. Я спросил: „Почему? Ведь дети смогут это понять!“ И он сказал: „Дети-то смогут. А учителя смогут передать?“ Проблема не в детях, а в нас. Поэтому главное — не как воспитывать ваших детей, а как нам менять себя. Ведите их от радости к радости, от успеха к успеху — это путь восхождения. Не обижайтесь, но нам нужно возвыситься до уровня детей, потому что именно они помогают нам стать людьми».
Тот самый разговор
Настоящая магия начинается, когда Шалва разговаривает с детьми. Все садятся вокруг него полукругом: от малышей до подростков. Амонашвили начинает задавать вопросы, которые кажутся на первый взгляд даже слишком простыми. «Что бы вы хотели, чтобы родители больше не делали?» — спрашивает он. Шалва говорит без заискивания, без попытки скопировать манеру общения, не забывая добавлять «спасибо», «ты очень мудрый», не прерывая и внимательно прислушиваясь к каждому сказанному слову. «Я бы хотел, чтобы родители меньше ссорились…» — неуверенно начинает один ребенок. Фразу подхватывает другой, постарше. Очень быстро выяснится, что уже привычное для большинства родителей общение между собой кажется ссорами для детей самого разного возраста. «А что бы вы хотели сказать своим родителям?» — спрашивает Шалва. Один из мальчиков неуверенно произносит: «Я бы хотел, чтобы мама меньше работала». Я замечаю, как его сидящая неподалеку мама начинает плакать. Видя это, старшая сестра мальчика тут же вступается: «Ну что ты, ты же знаешь, как для мамы важна работа». За неполный час на глазах изумленных родителей дети расскажут Шалве то, что не говорили мамам и папам всю свою жизнь. После встречи пристыженный сестрой из-за фразы о работе мальчик отошел в угол и расплакался. Мама присела рядом с ним, и еще целый час они о чем-то говорили, обнявшись. И я думаю, насколько иногда поразительной может быть жизнь: как долго мы держим в себе самые важные слова и как мало нужно, чтобы мы наконец их сказали.
Три слова
«Явление», «образ» и «дорисовывание» — вот те слова, которые чаще других будут повторяться во время всех этих дней. Шалва и Паата советуют воспринимать ребенка как явление: как солнце или дождь, которые мы принимаем как не зависящую от нас загадку природы и не стремимся сделать «удобными» для жизни. Так же понемногу мы создаем образ ребенка, отмечая в нем те черты, которые хотели бы видеть в будущем. «У воспитания должна быть цель, но не должно быть навязывания, — говорит Шалва. — Каким вы хотите видеть своего ребенка в двадцать пять лет? Давайте это будущее по частям. „Дорисовывайте“ своих детей и друг друга. Общайтесь с ребенком так, словно он уже сейчас такой, каким вы хотите его видеть. Ищите в нем хорошее и регулярно это подмечайте. Перед сном садитесь рядом с ним и говорите: „Я не ожидал, что ты такой щедрый, — можно тебя за это поцеловать?“ Девяносто процентов нашей жизни управляется подсознанием, и каждая подобная фраза — это штрих, которым мы буквально дорисовываем подсознание человека. В будущем этот человек станет таким, каким вы его видели уже сейчас. Дорисовывайте мужа или жену, друзей, коллег. Преувеличивайте. Мы ведь все любим комплименты и добрые слова. Так вы поливаете семена нравов других в будущем».
Типичный пример того, о чем говорит Шалва, — дневник его внука Миши, исписанный красной ручкой с замечаниями и двойками за поведение. В одной из граф рядом с фразой «Плевался на уроке» ребенок честно подписал: «Не в учителя же!» «Мика» (как его называли в семье) доверил показать дневник только Шалве. Оценив увиденное, Амонашвили взял ручку, проставил во всех свободных графах пятерки и велел отнести дневник обратно учителям: «Скажи, что тебя дома любят, несмотря ни на что». Сейчас Мика — успешный менеджер в сфере строительства.
Поразительно, насколько все эти образы Шалва смог передать Паате. Свидетель и непосредственный «объект» всех экспериментов великого педагога вырос в блестящего спикера и психолога, о котором Шалва вскользь сказал в один из дней: «Теперь он будет продолжать мое дело». За эти дни Паата дважды убедительно доказал, что мы совершенно разучились слушать детей. В первый — когда по его просьбе все присутствовавшие сыграли в игру: выслушай соседа, не прерывая, особенно если он намеренно говорит ерунду. «Как же это здорово, когда тебя просто внимательно слушают», — удивленно повторяли родители. Второй — когда по просьбе Пааты дети составят собственные «законы для родителей». Они придумывали их сами, а родители ни в коем случае не должны были вмешиваться. За полтора часа дети, сами того не понимая, составили список, на котором основаны все книги по современной психологии для родителей.
С Паатой мы пообщаемся в последний день перед моим отъездом, сидя в огромной пустой аудитории, где эхом будут отражаться наши голоса. Как и с Шалвой, за короткое время с ним успеваешь обсудить всё: его воспоминания о маме, веру, учителей и основы воспитания. За время моего пребывания на усадьбе я осознаю две важные вещи: Паата просто не способен ни на что раздражаться (причем сам же признает, что это многих удивляет). И второе — возможно, он первый из встреченных мной людей, у которого нет абсолютно никакой обиды на родителей. Когда-то вместе с Шалвой путешествовала его супруга. После ее ухода из жизни несколько лет назад с Амонашвили путешествует Паата — и я пытаюсь понять, насколько это было его собственным выбором. «Я всегда больше занимался написанием книг, но после ухода мамы взял ответственность за Шалву: одному все-таки сложнее такие огромные расстояния проделывать, — рассказывает мне Паата. — Желание? Я не против. Для меня это интересно».
«Хороший учитель — это счастливый учитель, — говорит Паата, который сам руководит детским садом „Басти Бубу“ в Грузии. — И это очень просто можно вычислить. По глазам сразу видно, счастлив человек в своей деятельности или нет. Школа ведь должна не просто передавать навыки: для этого достаточно прочитать книгу или посмотреть видео. Настоящий преподаватель формирует, раскрывает мировоззрение в человеке. Вот почему он должен быть счастливым. Другое дело — зачем нужны школы, которые прямо сейчас есть вокруг нас. Следуя требованиям, они оказывают „образовательные услуги“: передают навыки гражданина, чтобы он нормально жил и ничего не портил. Но настоящая школа — это не услуга. Это раскрытие божественной искры в ребенке. И ему нужна рядом другая искра, чтобы они лучше вместе горели. А это не может быть передано через технику: только человек может нести искру. Поэтому воспитывать мы можем только своими образами».
То, как мудрость помогает решить самые сложные вопросы, становится очевидно на примере Амонашвили. Чтобы заинтересовать детей учебой, Шалва и другие учителя заменили назидание собственным «незнанием»: часто показывали им, что чего-то не знают, и достигали сотрудничества с детьми, когда те действительно становились их учителями. Шалва показывает нам пример: просит детей придумать для него задачу: такую сложную, чтобы он не смог решить. На следующий день от родителей я услышу, что их дети уже в первый день хвастались тем, что придумали целый список. На вечерних встречах мы много говорим о том, что воспитание — не наука, а искусство, и о том, насколько важно не обманывать детей, если даешь им обещание: ведь это разрушает образ, который ты выстраиваешь. «Смотрите на воспитание, как на романтику, — говорит Шалва. — Не важно, сколько у вас детей: один или восемь, каждый требует свою педагогику. Пройдут годы, и будет прекрасно, если у вас не останется осадка, что вы могли бы что-то сделать иначе. Мне самому иногда хочется вернуться в 60-е и поправить какие-то отношения с Паатой. Но этот процесс, эта красивая романтическая жизнь больше никогда не повторится».
Рядом с Шалвой Амонашвили всегда есть одна вещь, которая напоминает ему о главном учителе в его жизни: Варваре Вардиашвили. Когда-то она подозвала к себе двоечника Шалву, посмотрела на него внимательно и спросила: «У тебя поэтический взгляд. Ты не пишешь стихи?» Успешно разглядев дома в зеркале свой поэтический взгляд, Амонашвили начал писать стихи и показывать ей, а затем, вдохновленный преподавателем, сам захотел лучше учиться. «В то время школьная программа состояла из произведений о Сталине, Берии, о войне и культе личности. А она решила, что мы будем весь год изучать „Витязя в тигровой шкуре“ Руставели. Потому что хотела вырастить в нас личность, — рассказывает мне Амонашвили. — Вот почему эта книга всегда меня сопровождает». Шалва достает из плетеной сумки крошечный томик легендарного грузинского поэта. Я замечаю, что поля исписаны десятками строк, которые можно разобрать только под лупой.
Пометки на полях — города и даты, где Шалва побывал за несколько десятилетий. «Это мой дневник, я веду его, где бы я ни находился». «Зачем?» — спрашиваю я. Шалва улыбается уже знакомой мне улыбкой: «Понимаешь, в чем дело: я живу днями, а не годами. Для меня очень важно фиксировать, где я нахожусь, что делаю здесь и сейчас. Чтобы дни не ушли впустую». Видя мой удивленный взгляд, он спрашивает: «Ты когда-нибудь задумывался над тем, сколько дней ты уже прожил? Я вот недавно справлял круглый юбилей — 31000-й день рождения». Только на этих словах я замечаю, что в его ежедневнике выделены не дни недели, а цифры: 31513 день. Начиная со старших классов школы каждый день для Шалвы — целая маленькая жизнь, которую он тщательно планирует и проживает от начала и до конца. «Не упускай дни — их немного в жизни. Живи днями, Александр. Живи днями», — говорит он мне.
Напоследок я пытаюсь ухватить все детали, каждая из которых — кусочек огромной мозаики, которую Шалва бережно создавал в течение полувека. Трудно осознать, что одному человеку удалось настолько изменить жизни многих поколений людей. Вот воспитательница увлеченно играет с ребенком в пинг-понг: так быстро, что не увидеть шарика. Они быстро меняются местами и продолжают игру. И становится понятно, почему не видно шарика: его просто нет. Ребенок захотел сыграть в невидимый пинг-понг — и кто сказал, что это невозможно? Вот розы, которыми усыпана вся усадьба: после ухода из жизни его супруги Шалва посадил ее любимые цветы повсюду. Она похоронена рядом с часовней, и каждым ранним утром и поздним вечером Шалва приходит сюда в одиночестве. Близкие говорят, что он рассказывает ей вслух о том, как прошел его день. Вот Шалва старается уделить время каждому, а вокруг всегда кто-то стремится получить его совет. В последний день это сделаю и я. Шалва выслушает меня, внимательно глядя тем же взглядом, какой был у него в момент нашей первой встречи. «Прости своих родителей за всё», — скажет он несколько раз, объясняя мне, почему это так важно сделать. И снова улыбнется, как будто убедившись, что я наконец-то всё понял. «Удачи тебе, мой хороший», — скажет он, держа меня за руку. И через мгновение вернется в свой кабинет, обстановку которого я могу уже досконально восстановить по памяти.
Медленно тает закатное солнце, Алазанская долина превращается в выцветшую картинку, и только птицы, кажется, никак не могут уняться и перестать заливаться трелями со всех сторон. Я пытаюсь запомнить эту картинку, каждую мелочь, каждую услышанную фразу. Этот момент больше никогда не повторится.
Тема поговорить
Как вы объясняете что-то своим детям, если все прежние методы воспитания с ними не работают? Поделитесь своим опытом.
Еще почитать
Знаете, что может быть важнее возможности побеситься на переменке между скучными уроками? Эти школьники из Иллинойса нашли ответ. Газета Huffington Post обратилась ко всем учителям с вопросом: как они поддерживают своих учеников? Их ответы просто удивительны.
Газета Huffington Post обратилась ко всем учителям с вопросом: как они поддерживают своих учеников? Их ответы просто удивительны.
Письмо школьникам от учителей Северной Ирландии, которое стоит прочитать каждому.